Интересные статьи и публикации, отрывки из книг, Откликнулось в моем сердце. Рейтинг Опции

[Franc X]

"Известный английский историк и философ Р.Дж. Коллингвуд оставил
интереснейшую работу как раз по интересующему
нас вопросу: как оценить степень достоверности тех или иных исторических фактов?
Коллингвуд писал: Критерием истины, оправдывающим его (историка)
утверждения, никогда не служит тот факт, что их
содержание было дано ему источником". Считая, что, кроме механического
восприятия запечатленных древним хронистом
фактов, историк должен еще учитывать достоверность" в качестве пробного камня, с
помощью которого мы решаем, являются
ли эти факты истинными, Коллингвуд приводит пример: Светоний говорит мне, что
Нерон одно время намеревался убрать
римские легионы из Британии. Я отвергаю это свидетельство Светония не потому,
что какой-нибудь более совершенный
источник противоречит ему, ибо, конечно, у меня нет таких источников. Я отвергаю
его, ибо, реконструируя политику Нерона
по сочинениям Тацита, Я НЕ МОГУ СЧИТАТЬ, что Светоний прав.., я могу включить
то, о чем поведал Тацит, в собственную
связную и цельную картину событий и не могу этого сделать с рассказами
Светония".
Проще говоря, любой вдумчивый исследователь имеет право на построение
собственной версии - при условии, что она не
противоречит логике, здравому смыслу, тому, что нам в общих чертах известно о
данной эпохе. Скажем, можно с большой
степенью вероятности утверждать: человек, исповедующий христианство, никогда не
прикажет казнить другого человека за
отказ поклониться языческим богам. Однако в повествованиях о злых татаровьях" мы
еще столкнемся с этим парадоксом:
христианин-хан из Золотой Орды вдруг велит казнить русского князя-христианина за
отказ поклониться языческому кумиру...
Выводов здесь может быть только два: либо летописец напутал и хан - вовсе
не христианин, либо эта история - выдумка...
Но не будем забегать вперед, вернемся к Коллингвуду.
...любой источник может быть испорчен: этот автор предубежден, тот получил
ложную информацию, эта надпись неверно
прочтена плохим специалистом по эпиграфике, этот черепок смещен из своего
временного слоя неопытным археологом, а тот -
невинным кроликом. Критически мыслящий историк должен выявить и исправить все
подобные искажения. И делает он это,
только решая для себя, является ли картина прошлого, создаваемая на основе
данного свидетельства, связной и непрерывной
картиной, имеющей исторический смысл".
В самом деле, мы порой с излишним почтением относимся к полуистлевшим
летописям, забывая, что писали их люди.
Обуреваемые всеми человеческими страстями - от желания написать лишнюю,
высосанную из пальца гадость про нелюбимого
боярина до умышленного искажения истины по приказу своего князя, с которым не
больно-то и поспоришь. Предубеждения и
ложная информация... Любопытно, что на родине Коллингвуда, в Англии, во время
Первой мировой войны родился
любопытный миф о полках регулярной русской армии, которые, высадившись где-то на
севере Британии, походным маршем
прошли к Ла-Маншу, спеша помочь союзникам, после чего переправились во Францию и
ринулись в бой с проклятыми
бошами".
Никогда ничего подобного не было. Русские части попадали во Францию морем,
без захода в Англию. И тем не менее
британские писатели и журналисты не единожды сталкивались с очевидцами", своими
глазами зрившими, как шагали с бодрой
незнакомой песней русские усачи-союзники...
А погибни в каком-нибудь катаклизме правдивые документы? И попади запись о
проследовавших через Англию русских" к
историку следующей цивилизации, веке в XXIII разбирающем жалкие остатки письмен
предшественников? Ведь внесет в свой
ученый труд - и академика, глядишь, получит...
И наоборот. В Ипатьевской летописи, которой историки склонны доверять
больше, чем некоторым другим, стоит краткая
запись: В лето 6750 не бысть ничтоже" - то есть не было ничего". Меж тем лето
6750 - это 1242 год! Тот самый год, когда
Александр Невский разбил на Чудском озере псов-рыцарей! Представьте, что из всех
русских хроник до нас дошла бы одна,
Ипатьевская... То-то.
Вновь слово Коллингвуду: Мы уже знаем, чем не является свидетельство. Оно -
не готовое историческое знание, которое
должен поглотить и низвергнуть обратно ум историка. Свидетельством является все,
что историк может использовать в
качестве такового... Обогащение исторического знания осуществляется главным
образом путем отыскания способов того, как
использовать в качестве свидетельства для исторического доказательства тот или
иной воспринимаемый факт, который
историки до сего времени СЧИТАЛИ БЕСПОЛЕЗНЫМ... В истории, как и во всех
серьезных предметах, никакой результат не
является окончательным. Свидетельства прошлого, находящиеся в нашем распоряжении
при решении любой конкретной
проблемы, меняются с изменением исторического метода и при изменении
компетентности историков...Каждый новый
историк не удовлетворяется тем, что дает новые ответы на старые вопросы: он
должен пересматривать и самые вопросы".
Справедливость последнего утверждения блестяще подтвердилась за последние
десять лет нашей с вами истории.
Сначала дошло до того, что молодые люди году в 1986-м даже не знали, кто
такие Бухарин и Берия (факт, зафиксированный
в печати). Потом, с возвращением многих вычеркнутых из не такой уж давней
истории имен, какое-то время диссиденты",
демократы" и либералы" внушали обществу, что все беды происходят от злодея
Сталина, исказившего благостные и
гуманнейшие ленинские заветы", к которым следует непременно вернуться. И лишь
впоследствии, не так уж давно,
отважились признать, что эти ленинские принципы" на деле - свод палаческих
установлений и самый кровавый террор
творился как раз при дедушке Ильиче". Причины таких зигзагов лежат на
поверхности: чересчур уж многие демократы" и
диссиденты" были детьми и внуками ленинских палачей, а на Сталина злобились
главным образом из-за того, что он, наводя
глянец на красную историю России, без малейшей жалости перестрелял комиссаров в
пыльных шлемах", ибо их дальнейшее
существование никак не сочеталось с приличным вариантом советских мифов...
Вернемся к летописям и хроникам. Как уже говорилось, их авторы могли о чем-
то не знать, что-то пропускать умышленно,
что-то исказить (не обязательно умышленно). Далеко не все летописи и хроники
дошли до нашего времени - вспомним
Татищева и десяток разных вариантов одной и той же древней хроники. Мало того,
мы подчас не можем быть уверены, что под
теми датами, что указаны в летописях, подразумеваются именно те, которые приняты
нами...
Простой пример. Древнерусские летописи датируются нынешними историками
исключительно на основании византийского
варианта летоисчисления, где дата сотворения мира - 5508 г, до нашей эры.
Меж тем, кроме этой даты имелись и другие...

Александр БУШКОВ Андрей БУРОВСКИЙ.


РОССИЯ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО 2.
РУССКАЯ АТЛАНТИДА: ИСТОРИЧЕСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ.

[Franc X]

Ibid.

Я приглашаю читателя вместе со мной вернуться в день, который многое
изменил в моем отношении не только к
абстракциям философии и науки, но и к самым насущным проблемам повседневной
действительности. Это было 11 сентября
1995 года. Шла конференция с длинным и, наверное, не очень понятным названием:
"Человек и природа - проблемы социоестественной истории".
Конференции ведь совершенно не обязательно проводить в самое холодное время
года и в самом скверном из возможных
мест. И потому конференция состоялась в Феодосии, в Крыму, в начале сентября.
Часть заседаний проходила на открытом
воздухе, непосредственно на пляжах, у моря.
Это заседание, так врезавшееся в память, состоялось в Голубой бухте на
Южном берегу Крыма. День был яркий, как
переводная картинка. Необыкновенно чистый и прозрачный воздух позволял видеть за
несколько десятков километров.
Накупавшись, мы расселись на камнях и стали обсуждать доклад.
Три дня до этого мы говорили о том, что никогда кризис общества не бывает
только кризисом идеологии или способа
производства. Это всегда одновременный кризис общества и природы.
Всегда и во всех случаях кризис начинается с того, что земля оказывается не
в состоянии прокормить столько людей.
Историки давно ввели термин: относительное перенаселение. Относительное потому,
что перенаселена страна только при
существующем способе производства, а стоит изменить систему производства, и
никакого перенаселения не будет. В
Скандинавии времен викингов (X - XII века) жило меньше миллиона человек, и им,
при тогдашнем-то малолюдстве, остро не
хватало хлеба. Сегодня, при вдесятеро большем, подходящем к 12 миллионам
человек, населении Скандинавии вопрос о
голоде, что называется, не стоит.
Во время относительного перенаселения людям не хватает еды, и это вызывает
сразу множество не только материальных, но
и духовных проблем, сомнений, поисков. Раньше-то ведь всем хватало пищи! Что же
произошло теперь?
Возникают сомнения и в религиозных догмах, и в правильности собственного
поведения, сомнения в самых
фундаментальных духовных ценностях, в богах, во всем привычном, устоявшемся за
века (казалось, что и на века!) комплексе
представлении о самих себе, о человеке, о мире.
Общество ведь всегда полагает, что должно жить и живет правильно, в
соответствии с коренными законами мироздания. И
пока оно правильно живет, будет этому обществу благо, в том числе и хлеб
насущный.
Есть в этом убеждении что-то детское, что-то от "если я буду хорошо себя
вести, мама даст мне конфету". Да, есть.
Но такова человеческая психология, что поделать! В ней и правда очень много
детского.
Когда начинается кризис природы и общества, это достаточно страшно. Земля
перестает родить. Исчезают привычные с
детства пейзажи и ландшафты. Начинает не хватать еды. Появляется множество
нищих, больных и несчастных, обездоленных
людей. Начинаются эпидемии, появляются новые, невиданные болезни. Вся жизнь
общества и все существование привычной
природной среды одновременно оказывается под угрозой.
И люди невольно задают вопрос: что же все-таки произошло? Одни пытаются
понять: что они сделали не так?
Другие: что всегда было не так? Третьи приходят к выводу, что в мире вообще
ничего особенно хорошего нет, рассчитывать
не на что, и миром правит зло и сатана. Во всяком случае, правильными ответами
на вопросы пока не обладает никто. Эти
ответы предстоит еще найти.
Когда начинается кризис природы и общества, перед испуганным, мечущимся
обществом стоит выбор из четырех
перспектив. Одна, казалось бы, самая простая: научиться получать с той же земли
больше продуктов. Но как раз эта
перспектива требует жесткого переосмысления всего прежнего пути, пройденного
обществом. И поиск нового пути.
Такого, в котором появятся новые ответы на самые основные вопросы: кто я
такой? Как устроен мир? Где границы
дозволенного? Это - поиск новой гармонии с окружающим миром. Гармонии, при
которой можно будет получать больше всего
необходимого с той же площади земли.
Например, так было при переходе от подсечно-огневого земледелия к
регулярному трехполью, а потом к многополью. Когда
стало необходимым жить всю жизнь в одних и тех же многолюдных деревнях,
возделывать из года в год одно и то же поле.
Прогресс очень долго рисовали строго в розовых тонах: как обретение новых
возможностей, решение проблем и так далее. А
есть ведь и другая сторона прогресса, страшная и безобразная.
Во-первых, не все в состоянии перейти к новому мировоззрению, к новому
образу жизни. Хорошо, если можно просто
бежать.., например, на редко заселенный, богатый ресурсами восток. А если бежать
уже некуда? Все верно, тогда - умирать.
Между прочим, некоторые племена индейцев Южной Америки выбрали именно такой
путь. Жизнь оставила им только два
выбора: переход к земледелию или смерть. И люди выбирали смерть. Садились на
деревенской площади, приносили маленьких
детей. Потесней прижимались друг к другу, пока были силы - пели песни. И
умирали.
Не уверен, что история прогресса наших предков была менее драматичной.
Только индейцы умирали в XIX веке, на глазах у
европейских путешественников, а славяне становились земледельцами, отказывались
от подсечно-огневого земледелия уже
очень давно. Грязь, жестокость и кровь давно забыты, осталось лучезарное зрелище
прогресса. Так сказать, восхождения к
более совершенным формам жизни.
Во-вторых, за прогресс всегда есть и цена - отказ от какой-то части своей
культуры. И потому прогресс - путь не только
приобретений, но неизбежных потерь. Что мы утратили вместе с подсечно-огневым
земледелием, наверное, мы никогда так и
не узнаем. По крайней мере, до конца.
Люди всегда если и не понимают этого сознательно, то уж, во всяком случае,
чувствуют двойственность прогресса, даже
самого необходимого. И еще раз повторяю с полной убежденностью: люди не любят
прогресса.
Скажем откровенно: общество очень не любит развития. Потому что развиваться
- это изменяться. А изменения
непредсказуемы и для общества в целом, и для его отдельных членов. Никто не
знает, что будет лично с ним, если начнутся
изменения. С ним лично, с его детьми и внуками, с его общественным кругом, с
людьми, похожими на него психологически.
Люди не любят развития, чреватого непредсказуемыми переменами. Если есть
хоть малейший шанс избежать развития,
общество стремится его избежать. Пли уж если перемены неизбежны, пусть их будет
поменьше. Чем меньше перемены, чем
они формальнее, мельче, тем лучше!
Во время кризиса природы и общества есть и еще три возможности, кроме
развития.
Можно завоевать богатую и культурную страну и какое-то время жить за ее
счет. Рано или поздно завоеванная страна или
стряхнет с себя завоевателей, или ассимилирует их. Но какое-то время так жить
можно! В этом случае можно и не решать
никакие вопросы развития общества. Не надо отказываться от наследия мудрых
предков, пересматривать привычные нормы
человеческого общежития, не надо работать ни больше, ни лучше, чем раньше. Можно
еще какое-то время жить так, как
привыкли, совершая только одно усилие: чтобы завоеванная страна, паче чаяния, не
освободилась.
Так жили норманны в Бретани и в Сицилии, франки в Галлии, готы - в Италии,
вандалы - в Северной Африке.
Есть и другая возможность: расселиться в географическом пространстве,
освоить новые земли. Для этого нужно иметь
большой запас свободных земель, причем таких, на которые можно переселиться, не
меняя привычных форм хозяйства. Тогда
тоже можно не решать никаких насущных проблем. У тебя мало хлеба? Переселяйся!
Так двигались по земле племена
индоарийцев, завоевавших Индию, но не для того, чтобы ее ограбить (грабить было
особенно нечего), а чтобы в ней поселиться
и жить. Так действовали буры в Южной Африке, уходя жить от побережья океана в
богатые саванны за реку Вааль. Так
расселялись племена германцев в Скандинавии.
Третий способ выглядит страшнее всех, но он и легче: надо, чтобы людей
опять стало поменьше. Хорошо, если сам Бог
послал подходящую эпидемию или голод. Как, например, стало просторно в Европе
после пандемии чумы в XIV веке! То уже
начинался протестантский переворот, коренное изменение религии, образа жизни и
форм человеческого общежития.
Начинался, кстати, в славянской Чехии, о чем еще пойдет речь. А тут померла
треть населения, и на какое-то время стало
ненужным ни открывать Америку, ни реформировать католическую религию! Вот
радость-то!
Но общество умеет и организовывать свою жизнь так, чтобы людей все-таки
становилось поменьше. Те же походы
викингов... В морские походы на непрочных дощатых судах-драккарах, "драконах
моря", отправлялась молодежь.
Молодые мужчины, цвет нации. Без труда, без усилий которых не сможет
существовать народ. Гибель каждого из которых
будет означать и гибель не родившихся от него детей и гибель всех, кто не сможет
прокормиться без именно этой пары рук.
Сколько скандинавских парней ушло на дно морей, было убито в сражениях,
умерло от непривычной пищи и скверной воды
в чужих странах, знает только Господь Бог.
На примере Скандинавии, кстати, очень хорошо видно, как совмещаются все три
способа избежать развития.
Удастся завоевать большую и богатую страну? Например, Бретань или Сицилию?
Очень хорошо! Избыточное население
уходит туда, проблема снимается.
Удастся найти "пустую" страну с похожей природой и климатом? Исландию,
Гренландию, Америку? Еще лучше!
Туда можно расселиться, и проблема тоже будет снята.
А если даже завоевать никого не удается, а новые страны не находятся, тоже
неплохо! Молодежь гибнет, людей становится
меньше, проблемы можно уже не решать, развиваться не обязательно.
Скандинавия времен викингов успешно избегнула "ужасов" развития. Вот только
впоследствии это ей мало помогло. Все
равно настал момент, когда пришлось меняться и меняться.

[ПТААГ]

меня очень сильно взволновал рассказ про сыры из "Трое в лодке не считая собака". несколько дней корчи были. сейчас вот через буфер копирую — опять начинается:

Помню, один мой друг купил как-то в Ливерпуле пару сыров. Чудесные это
были сыры - выдержанные, острые, с запахом в двести лошадиных сил. Он
распространялся минимум на три мили, а за двести ярдов валил человека с
ног. Я как раз был тогда в Ливерпуле, и мой друг попросил меня, если я
ничего не имею против, отвезти его покупку в Лондон. Он сам вернется туда
только через день-два, а этот сыр, как ему кажется, не следует хранить
особенно долго.
- С удовольствием, дружище, - ответил я. - С удовольствием.
Я заехал за сыром и увез его в кэбе. Это была ветхая колымага,
влекомая кривоногим запаленным лунатиком, которого его хозяин в минуту
увлечения, разговаривая со мной, назвал лошадью. Я положил сыр наверх, и мы
тронулись со скоростью, которая сделала бы честь самому быстрому паровому
катку в мире. Все шло весело, как на похоронах, пока мы не повернули за
угол. Тут ветер ударил запахом сыра прямо в ноздри нашему рысаку. Это
пробудило его, и, фыркнув от ужаса, он ринулся вперед с резвостью трех миль
в час. Ветер продолжал дуть в его сторону, и мы еще не достигли конца
улицы, как наш конь уже стлался по земле, делая почти четыре мили в час и
оставляя за флагом всех калек и толстых пожилых дам.
Чтобы остановить его у вокзала, потребовались усилия двух носильщиков
и возницы. Я думаю, что даже они не могли бы это сделать, если бы одному из
носильщиков не пришло в голову накинуть на морду лошади носовой платок и
зажечь у нее под носом кусок оберточной бумаги.
Я взял билет и, гордо неся свои сыры, вышел на платформу; народ
почтительно расступался передо мной. Поезд был битком набит, и мне пришлось
войти в отделение, где уже и так сидело семь человек пассажиров. Один
сварливый старый джентльмен запротестовал было, но я все же вошел, положил
свои сыры в сетку, втиснулся на скамью и с приятной улыбкой сказал, что
сегодня тепло. Прошло несколько минут, и старый джентльмен начал беспокойно
ерзать на месте.
- Здесь очень душно, - сказал он.
- Совершенно нечем дышать, - подтвердил его сосед.
Потом оба потянули носом и, сразу попав в самую точку, встали и молча
вышли. После них поднялась старая дама и сказала, что стыдно так обращаться
с почтенной замужней женщиной. Она взяла чемодан и восемь свертков и ушла.
Четыре оставшихся пассажира некоторое время продолжали сидеть, но потом
какой-то сумрачный господин в углу, принадлежавший, судя по одежде и
внешнему облику, к классу гробовщиков, сказал, что ему невольно вспомнились
мертвые дети. Тут остальные три пассажира сделали попытку выйти из двери
одновременно и ушиблись об косяки.
Я улыбнулся мрачному джентльмену и сказал, что мы, кажется, останемся
в отделении вдвоем. Он добродушно засмеялся и заметил, что некоторые люди
любят поднимать шум из-за пустяков. Но когда мы тронулись, он тоже пришел в
какое-то подавленное состояние, так что по приезде в Кру я предложил ему
пойти со мной выпить. Он согласился, и мы с трудом пробились в буфет, где с
четверть часа кричали, стучали ногами и махали зонтиками. Наконец к нам
подошла барышня и спросила, чего бы мы хотели.
- Что будем пить? - обратился я к моему спутнику.
- Мне, пожалуйста, на полкроны чистого бренди, мисс, - сказал он.
А потом, выпив свое бренди, он незаметно удалился и сел в другой
вагон, что я расценил как низость.
От Кру я ехал в отделении один, хотя поезд был набит до отказа. Когда
он подходил к станциям, публика, видя пустое купе, бросалась к дверям.
"Сюда, Мария, иди сюда, масса мест!" - "Прекрасно, Том, мы сядем здесь!" И
они бежали, таща свои тяжелые чемоданы, и толкались у дверей, чтобы войти
первыми. Кто-нибудь открывал дверь и поднимался на ступеньки, но сейчас же,
шатаясь, падал на руки соседа. За ним входили остальные и, потянув носом,
тут же соскакивали и втискивались в другие вагоны или доплачивали разницу и
ехали в первом классе.
С Юстонского вокзала я отвез сыры на квартиру моего приятеля. Его
жена, войдя в комнату, понюхала воздух и спросила:
- Что случилось? Скажите мне все, даже самое худшее.
Я ответил:
- Это сыр. Том купил его в Ливерпуле и просил меня привезти его к вам.
Надеюсь, вы понимаете, - прибавил я, - что сам я здесь ни при чем.
Она сказала, что уверена в этом, но что, когда Том вернется, она с ним
еще поговорит.
Мой приятель задержался в Ливерпуле дольше, чем думал. Когда прошло
три дня и он не вернулся, его жена явилась ко мне. Она спросила:
- Что говорил Том насчет этих сыров?
Я ответил, что он рекомендовал держать их в не очень сухом месте и
просил, чтобы никто к ним не прикасался.
- Сомнительно, чтобы кто-нибудь прикоснулся к ним, - сказала жена
Тома. - А он их нюхал?
Я выразил предположение, что да, и прибавил, что он, видимо, очень
дорожит этими сырами.
- Как вы думаете, Том очень огорчится, если я дам кому-нибудь соверен
и попрошу унести эти сыры и закопать их в землю? - спросила жена Тома.
Я ответил, что, по моему мнению, он после этого ни разу больше не
улыбнется.
Ей пришла в голову новая идея. Она сказала:
- Не согласитесь ли вы подержать их у себя до приезда Тома? Позвольте
мне прислать их к вам.
- Сударыня, - ответил я, - что касается меня лично, то я люблю запах
сыра и путешествие с этими сырами из Ливерпуля всегда буду вспоминать как
счастливое завершение приятного отпуска. Но на нашей земле приходится
считаться с другими. Дама, под кровом которой я имею честь обитать, - вдова
и, насколько я знаю, сирота. Она энергично, я бы даже сказал -
красноречиво, возражает против того, чтобы ее, по ее выражению, "обижали".
Наличие в ее доме сыров вашего мужа - я это инстинктивно чувствую - она
воспримет как обиду. А я не допущу, чтобы про меня говорили, будто я обижаю
вдов и сирот.
- Прекрасно, - сказала жена Тома и встала. - Тогда мне остается одно:
я заберу детей и перееду в гостиницу на то время, пока этот сыр не будет
съеден. Я отказываюсь жить с ним под одной кровлей.
Она сдержала слово и оставила квартиру на попечение служанки.
Последняя, на вопрос, может ли она выносить этот запах, ответила: "Какой
запах?" - а когда ее подвели близко к сыру и предложили хорошенько
понюхать, сказала, что чувствует легкий запах дыни. Из этого был сделан
вывод, что такая атмосфера не принесет служанке особого вреда, и ее
оставили в квартире.
Счет из гостиницы составил пятнадцать гиней, и мой приятель, подытожив
все расходы, выяснил, что сыр обошелся ему по восемь шиллингов и шесть
пенсов фунт. Он сказал, что очень любит съесть иногда кусочек сыра, но что
это ему не по средствам, и решил от него избавиться. Он выбросил сыр в
канал, но его пришлось оттуда выудить, так как лодочники подали жалобу. Они
сказали, что им делается дурно. После этого мой приятель в одну темную ночь
отнес свой сыр в покойницкую при церкви. Но коронер [Коронер - следователь,
производящий дознание в случаях скоропостижной смерти, позволяющей
заподозрить убийство.] обнаружил сыр и поднял ужасный шум. Он сказал, что
это заговор, имеющий целью лишить его средств к существованию путем
оживления мертвецов.
В конце концов мой приятель избавился от своего сыра: он увез его в
один приморский город и закопал на пляже. Это создало городу своеобразную
славу. Приезжие говорили, что только теперь заметили, какой там бодрящий
воздух, и еще много лет подряд туда толпами съезжались слабогрудые и
чахоточные.

[Камала]

это начало книги ПОХОРОНИТЕ МЕНЯ ЗА ПЛИНТУСОМ

смешно и одновременно грустно:


Меня зовут Савельев Саша. Я учусь во втором классе и живу у бабушки с дедушкой. Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой крестягой. Так я с четырех лет и вишу.
Свою повесть я решил начать с рассказа о купании, и не сомневайтесь, что рассказ этот будет
интересным. Купание у бабушки было значительной процедурой, и вы в этом сейчас убедитесь.

КУПАНИЕ

Начиналось все довольно мирно. Ванна журча наполнялась водой, температура которой была ровно 37,5. Почему так, не знаю точно. Знаю, что при такой температуре лучше всего размножается одна тропическая водоросль, но на водоросль я был похож мало, а размножаться не собирался. В ванную ставился рефлектор, который дедушка должен был выносить по хлопку бабушки, и два стула, которые накрывались полотенцами. Один предназначался бабушке, второй… не будем забегать вперед.
Итак, ванна наполняется, я предчувствую «веселую» процедуру.
– Саша, ты скоро? – спрашивает бабушка.
– Иду! – бодро кричу я, снимая на ходу рейтузы из стопроцентной шерсти, но путаюсь в них и падаю.
– Что, ноги не держат?!
Я пытаюсь встать, но рейтузы цепляются за что-то, и я падаю вновь.
– Ты так и будешь надо мной издеваться, проклятая сволочь?!
– Я не издеваюсь.
– Твоя мать мне когда-то сказала: «Я на нем отыграюсь». Так знай, я вас всех имела в виду, я сама отыграюсь на вас всех. Понял?
Я смутно понимал, что значит «отыграюсь», и почему-то решил, что бабушка утопит меня в ванне. С этой мыслью я побежал к дедушке. Услышав мое предположение, дедушка засмеялся, но я все-таки попросил его быть настороже. Сделав это, я успокоился и пошел в ванную, будучи уверенным, что если бабушка станет меня топить, то дедушка ворвется с топориком для мяса, я почему-то решил, что ворвется он именно с этим топориком и бабушкой займется. Потом он позвонит маме, она придет и на ней отыграется. Пока в моей голове бродили такие мысли, бабушка давала дедушке последние указания насчет рефлектора. Его надо было выносить по хлопку.
Последние приготовления окончены, дедушка проинструктирован, я лежу в воде, температура которой 37,5, а бабушка сидит рядом и мылит мочалку. Хлопья пены летят вокруг и исчезают в густом паре. В ванной жарко.
– Ну, давай шею.
Я вздрогнул: если будет душить, дедушка, пожалуй, не услышит. Но нет, просто моет…
Вам, наверное, покажется странным, почему сам не мылся. Дело в том, что такая сволочь, как я, ничего самостоятельно делать не может. Мать эту сволочь бросила, а сволочь еще и гниет постоянно, вот так и получилось. Вы, конечно, уже догадались, что объяснение это составлено со слов бабушки.
– Ногу вынь из воды. Другую. Руку. Выше подними, отсохла, что ли? Встань, не прислоняйся к кафелю.
– Жарко очень.
– Так надо.
– Почему никому так не надо, а мне надо? – Этот вопрос я задавал бабушке часто.
– Так никто же не гниет так, как ты. Ты же смердишь уже. Чувствуешь?
Я не чувствовал.
Но вот я чистый, надо вылезать. Облегченно вздохнув, я понимаю, что сегодня бабушка меня уже не утопит, и выбираюсь из ванной. Теперь вы узнаете, для чего нужен был второй стул – на него вставал я. Стоять на полу было нельзя, потому что из-под двери дуло, а все болезни начинаются, если застудить ноги. Балансируя, я старался не упасть, а бабушка меня вытирала. Сначала голову. Ее она тут же завязывала полотенцем, чтобы гайморит не обострился. Потом она вытирала все остальное, и я одевался.
Надевая колготки – синие шерстяные, которые дорого стоят и нигде не достать, – я почувствовал запах гари. Одна колготина доходила лишь до щиколотки. Сама ценная ее часть, та, которая образует носок, увы, догорала на рефлекторе.
– Вонючая, смердячая сволочь! – Мне показалось, что зубы у бабушки лязгнули. – Твоя мать тебе ничего не покупает! Я таскаю все на больных ногах!
Бабушка достает из лежавшего у двери пакета запасные колготки. На всякий случай обещает меня четвертовать. Я переодеваюсь. Смотрю на себя в зеркало. В ванной такая жара, что я стал красный, как индеец. Сходство дополняют полотенце на голове и пена на носу. Заглядевшись на индейца, оступаюсь на шатком стуле и лечу в ванну. ПШ-ШШ! БАХ!
В это время дедушка смотрел футбол. Чу! Его тугое ухо уловило странный звук со стороны ванной.
«Рефлектор надо выносить!» – решил он и побежал.
Бежал он быстро и впопыхах схватил рефлектор за горячее место. Пришлось отпустить. Рефлектор описал дугу и упал бабушке на колени…
Подумав, что, услышав всплеск, дедушка бросился меня спасать и неудачно отыгрался на бабушке, я хотел было все объяснить, но в ванной уже бушевала стихия:
– Гицель проклятый, татарин ненавистный! – кричала бабушка, воинственно потрясая рефлектором и хлопая ладонью другой руки по дымящейся юбке. – Будь ты проклят небом, Богом, землей, птицами, рыбами, людьми, морями, воздухом! – Это было любимое бабушкино проклятье. – Чтоб на твою голову одни несчастья сыпались! Чтоб ты, кроме возмездия, ничего не видел!
Далее комбинация из нескольких слов, в значении которых я разобрался, когда познакомился с пятиклассником Димой Чугуновым.
– Вылезай, сволочь!
Снова комбинация – это уже в мой адрес.
– Будь ты проклят…
Любимое проклятие.
– Чтоб ты жизнь свою в тюрьме кончил…
Комбинация.
– Чтоб ты заживо в больнице сгнил! Чтоб у тебя отсохли печень, почки, мозг, сердце! Чтоб тебя сожрал стафилококк золотистый…
Комбинация.
– Раздевайся!
Неслыханная комбинация.
И снова, и снова, и снова…

[Babayka]

- Но как можно победить, утратив всякую надежду?

- Так ведь это всегда так... Сначала ты теряешь всякую надежду, а потом все складывается как нельзя лучше.

Однако принято считать, что надежда умирает последней...

- Идеология дичи, неспособной вырваться из плена собственных шаблонов. Для нее за пределами надежды существует лишь неизбежная смерть... В действительности же, только лишившись последней надежды, ты делаешься по-настоящему свободным. Тебя ничто больше не держит, тебе становится все равно, и ты получаешь, наконец, возможность сосредоточиться на мыслях о том, что следует делать, а не о том, что теперь будет... Дичь не умеет действовать, дичь способна только питаться, размножаться и жалеть себя по каждому поводу.

- Но что делать, чтобы победить, утратив надежду?

- Воспользоваться свободой и поступить иначе...

- Поступить иначе по отношению к чему?

- Не имеет значения. К чему угодно... К себе, например, это - радикальнее всего... Главное - чтобы иначе... Надежда есть следствие привычки - смертельной инерции сохранения состояния. Пока ты на что-то надеешься, ты действуешь в жестких рамках привычного шаблонного состояния сознания и энергетической структуры. А это - неизбежность твоей собственной смерти... Лучше убить надежду... Освобождение от нее делает человека текучим и разрушает его стереотипы. Поэтому, когда умирает надежда, знай - все еще только начинается. Именно в этот момент появляется возможность реализовать свой самый главный шанс. Разве он не говорил тебе, что действительно стоящие вещи мы совершаем только тогда, когда нам становится все равно?..

http://klein.zen.ru/lotos/yoga/sidersky/sidersky_1.htm

[Камала]

Федор Михайлович Достоевский

"Братья Карамазовы"

отрывок из главы "Тлетворный дух":

Лишь только начало обнаруживаться тление, то уже по одному виду входивших в келью усопшего иноков можно было заключить, зачем они приходят. Войдет, постоит недолго и выходит подтвердить скорее весть другим, толпою ожидающим извне. Иные из сих ожидавших скорбно покивали главами, но другие даже и скрывать уже не хотели своей радости, явно сиявшей в озлобленных взорах их. И никто-то их не укорял более, никто-то доброго гласа не подымал, что было даже и чудно, ибо преданных усопшему старцу было в монастыре все же большинство; но уж так видно сам господь допустил, чтобы на сей раз меньшинство временно одержало верх. В скорости стали являться в келью такими же соглядатаями и светские, более из образованных посетителей. Простого же народу входило мало, хотя и столпилось много его у ворот скитских. Несомненно то, что именно после трех часов прилив посетителей светских весьма усилился, и именно вследствие соблазнительного известия. Те, кои бы может и не прибыли в сей день вовсе, и не располагали прибыть, теперь нарочно приехали, между ними некоторые значительного чина особы. Впрочем, благочиние наружно еще не нарушалось, и отец Паисий твердо и раздельно, с лицом строгим, продолжал читать Евангелие в голос, как бы не замечая совершавшегося, хотя давно уже заметил нечто необычайное. Но вот и до него стали достигать голоса, сперва весьма тихие, но постепенно твердевшие и ободрявшиеся. «Знать суд-то божий не то, что человеческий!» заслышал вдруг отец Паисий. Вымолвил сие первее всех один светский, городской чиновник, человек уже пожилой и, сколь известно было о нем, весьма набожный, но, вымолвив вслух, повторил лишь то, что давно промеж себя повторяли иноки друг другу на ухо. Те давно уже вымолвили сие безнадежное слово, и хуже всего было то, что с каждою почти минутой обнаруживалось и возрастало при этом слове некое торжество. Вскоре однако и самое даже благочиние начало нарушаться, и вот точно все почувствовали себя в каком-то даже праве его нарушить. «И почему бы сие могло случиться», говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, – «тело имел не великое, сухое, к костям приросшее, откуда бы тут духу быть?» «Значит, нарочно хотел бог указать», поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил», стало быть тут никто как бог и нарочитый перст его. Указать хотел. Суждение сие поражало неотразимо. Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого господь славы, – вот как на Афоне, месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», заключил отец Иосиф. Но речи смиренного отца пронеслись без внушения и даже вызвали отпор насмешливый: «это все ученость и новшества, нечего и слушать», – порешили про себя иноки. «У нас по-старому; мало ли новшеств теперь выходит, всем и подражать?» прибавляли другие. «У нас не менее ихнего святых отцов было. Они там под туркой сидят и все перезабыли. У них и православие давно замутилось, да и колоколов у них нет», присоединяли самые насмешливые. Отец Иосиф отошел с горестию, тем более, что и сам-то высказал свое мнение не весьма твердо, а как бы и сам ему мало веруя. Но со смущением провидел, что начинается нечто очень неблаговидное и что возвышает главу даже самое непослушание. Мало-по-малу, вслед за отцом Иосифом, затихли и все голоса рассудительные, И как-то так сошлось, что все любившие покойного старца и с умиленным послушанием принимавшие установление старчества страшно чего-то вдруг испугались и, встречаясь друг с другом, робко лишь заглядывали один другому в лицо. Враги же старчества, яко новшества, гордо подняли голову. «От покойного старца Варсонофия не только духу не было, но точилось благоухание», злорадно напоминали они, «но не старчеством заслужил, а тем, что и сам праведен был». А вслед за сим на новопреставившегося старца посыпались уже осуждения и самые даже обвинения: «несправедливо учил; учил, что жизнь есть великая радость, а не смирение слезное», говорили одни, из наиболее бестолковых. «По-модному веровал, огня материального во аде не признавал» – присоединяли другие еще тех бестолковее. «К посту был не строг, сладости себе разрешал, варение вишневое ел с чаем, очень любил, барыни ему присылали. Схимнику ли чаи распивать?» слышалось от иных завиствующих. «Возгордясь сидел, с жестокостью припоминали самые злорадные, за святого себя почитал, на коленки пред ним повергались, яко должное ему принимал». «Таинством исповеди злоупотреблял», злобным шепотом прибавляли самые ярые противники старчества, и это даже из самых старейших и суровых в богомольи своем иноков, истинных постников и молчальников, замолчавших при жизни усопшего, но вдруг теперь отверзших уста свои, что было уже ужасно, ибо сильно влияли словеса их на молодых и еще не установившихся иноков. Весьма выслушивал все сие и обдорский гость монашек от святого Сильвестра, глубоко воздыхая и покивая главою: «Нет, видно отец-то Ферапонт справедливо вчера судил», подумывал он про себя, а тут как-раз и показался отец Ферапонт; как бы именно чтоб усугубить потрясение вышел.


Упомянул уже я прежде, что выходил он из своей деревянной келийки на пасеке редко, даже в церковь подолгу не являлся и что попущали ему это якобы юродивому, не связывая его правилом общим для всех. Но если сказать по всей правде, то попущалось ему все сие даже и по некоторой необходимости. Ибо столь великого постника и молчальника, дни и ночи молящегося (даже и засыпал, на коленках стоя), как-то даже и зазорно было настоятельно обременять общим уставом, если он сам не хотел подчиниться. «Он и всех-то нас святее и исполняет труднейшее чем по уставу» – сказали бы тогда иноки, «а что в церковь не ходит, то значит сам знает, когда ему ходить, у него свой устав». Ради сего-то вероятного ропота и соблазна и оставляли отца Ферапонта в покое. Старца Зосиму, как уже и всем известно было сие, не любил отец Ферапонт чрезвычайно; и вот и к нему в его келийку донеслась вдруг весть о том, что «суд-то божий значит не тот, что у человеков, и что естество даже предупредил». Надо полагать, что из первых сбегал ему передать известие обдорский гость, вчера посещавший его и во ужасе от него вчера отшедший. Упомянул я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо стоявший и читавший над гробом, хотя и не мог слышать и видеть, что происходило вне кельи, но в сердце своем все главное безошибочно предугадал, ибо знал среду свою насквозь. Смущен же не был, а ожидал всего, что еще могло произойти, без страха, пронзающим взглядом следя за будущим исходом волнения, уже представлявшимся умственному взору его. Как вдруг необычайный и уже явно нарушавший благочиние шум в сенях поразил слух его.


( вот здесь начинается самая ржака:)


Дверь отворилась настежь, и на пороге показался отец Ферапонт. За ним, как примечалось, и даже ясно было видно из кельи, столпилось внизу у крылечка много монахов, сопровождавших его, а между ними и светских. Сопровождавшие однако не вошли и на крылечко не поднялись, но остановясь ждали, что скажет и сделает отец Ферапонт далее, ибо предчувствовали они, и даже с некоторым страхом, несмотря на все дерзновение свое, что пришел он не даром. Остановясь на пороге, отец Ферапонт воздел руки, и из-под правой руки его выглянули острые и любопытные глазки обдорского гостя, единого не утерпевшего и взбежавшего во след отцу Ферапонту по лесенке из-за превеликого своего любопытства. Прочие же кроме него, только что с шумом отворилась настеж дверь, напротив потеснились еще более назад от внезапного страха. Подняв руки горе, отец Ферапонт вдруг завопил:
– Извергая извергну! – и тотчас же начал, обращаясь во все четыре стороны попеременно, крестить стены и все четыре угла кельи рукой. Это действие отца Ферапонта тотчас же поняли сопровождавшие его; ибо знали, что и всегда так делал, куда ни входил, и что и не сядет и слова не скажет, прежде чем не изгонит нечистую силу.

– Сатана изыди, сатана изыди! – повторял он с каждым крестом. – Извергая извергну! – возопил он опять. Был он в своей грубой рясе, подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудь его; обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал пред ним в ожидании.

– Почто пришел, честный отче? Почто благочиние нарушаешь? Почто стадо смиренное возмущаешь? – проговорил он наконец, строго смотря на него.

– Чесо ради пришел еси? Чесо просиши? Како веруеши? – прокричал отец Ферапонт юродствуя, – притек здешних ваших гостей изгонять, чертей поганых. Смотрю, много ль их без меня накопили. Веником их березовым выметать хочу.

– Нечистого изгоняешь, а может сам ему же и служишь, – безбоязненно продолжал отец Паисий, – и кто про себя сказать может: «свят есть»? Не ты ли, отче?

– Поган есмь, а не свят. В кресла не сяду и не восхощу себе аки идолу поклонения! – загремел отец Ферапонт. – Ныне людие веру святую губят. Покойник, святой-то ваш, – обернулся он к толпе, указывая перстом на гроб, – чертей отвергал. Пурганцу от чертей давал. Вот они и развелись у вас как пауки по углам. А днесь и сам провонял. В сем указание господне великое видим.

А это и действительно однажды так случилось при жизни отца Зосимы. Единому от иноков стала сниться, а под конец и наяву представляться нечистая сила. Когда же он, в величайшем страхе, открыл сие старцу, тот посоветовал ему непрерывную молитву и усиленный пост. Но когда и это не помогло, посоветовал, не оставляя поста и молитвы, принять одного лекарства. О сем многие тогда соблазнялись и говорили меж собой, покивая главами, – пуще же всех отец Ферапонт, которому тотчас же тогда поспешили передать некоторые хулители о сем «необычайном» в таком особливом случае распоряжении старца.

– Изыди отче! – повелительно произнес отец Паисий, – не человеки судят, а бог. Может здесь «указание» видим такое, коего не в силах понять ни ты, ни я и никто. Изыди отче, и стадо не возмущай! – повторил он настойчиво.

– Постов не содержал по чину схимы своей, потому и указание вышло. Сие ясно есть, а скрывать грех! – не унимался расходившийся во рвении своем не по разуму изувер. – Канфетою прельщался, барыни ему в карманах привозили, чаем сладобился, чреву жертвовал, сладостями его наполняя, а ум помышлением надменным… Посему и срам претерпел…

– Легкомысленны словеса твои, отче! – возвысил голос и отец Паисий, – посту и подвижничеству твоему удивляюсь, но легкомысленны словеса твои, якобы изрек юноша в миру, непостоянный и младоумный. Изыди же отче, повелеваю тебе, – прогремел в заключение отец Паисий.

– Я-то изыду! – проговорил отец Ферапонт, как бы несколько и смутившись, но не покидая озлобления своего, – ученые вы! От большого разума вознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и знал, забыл, сам господь бог от премудрости вашей меня маленького защитил…

Отец Паисий стоял над ним и ждал с твердостью. Отец Ферапонт помолчал и вдруг, пригорюнившись и приложив правую ладонь к щеке, произнес нараспев, взирая на гроб усопшего старца:

– Над ним заутра «Помощника и покровителя» станут петь – канон преславный, а надо мною, когда подохну, всего-то лишь «Кая житейская сладость» – стихирчик малый[1]
, – проговорил он слезно и сожалительно. – Возгордились и вознеслись, пусто место сие! – завопил он вдруг как безумный и, махнув рукой, быстро повернулся и быстро сошел по ступенькам с крылечка вниз. Ожидавшая внизу толпа заколебалась; иные пошли за ним тотчас же, но иные замедлили, ибо келья все еще была отперта, а отец Паисий, выйдя вслед за отцом Ферапонтом на крылечко, стоя наблюдал. Но расходившийся старик еще не окончил всего: отойдя шагов двадцать, он вдруг обратился в сторону заходящего солнца, воздел над собою обе руки и, – как бы кто подкосил его, – рухнулся на землю с превеликим криком:


– Мой господь победил! Христос победил заходящу солнцу! – неистово прокричал он, воздевая к солнцу руки и пав лицом ниц на землю, зарыдал в голос как малое дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле руки. Тут уж все бросились к нему, раздались восклицания, ответное рыдание… Исступление какое-то всех обуяло.

– Вот кто свят! вот кто праведен! – раздавались возгласы уже не боязненно, – вот кому в старцах сидеть, – прибавляли другие уже озлобленно.

– Не сядет он в старцах… Сам отвергнет… не послужит проклятому новшеству… не станет ихним дурачествам подражать, – тотчас же подхватили другие голоса, и до чего бы это дошло, трудно и представить себе, но как-раз ударил в ту минуту колокол, призывая к службе. Все вдруг стали креститься. Поднялся и отец Ферапонт и, ограждая себя крестным знамением, пошел к своей келье не оглядываясь, все еще продолжая восклицать, но уже нечто совсем несвязное. За ним потекли было некоторые, в малом числе, но большинство стало расходиться, поспешая к службе.

(зы: отец Зосима, имхо, был самый настоящий просветленный, освобожденный уже при этой жизни святой)

[Лали]

...Хочу закончить свою книгу. Вот и все. Я меняю себя на нее. Мне
кажется, что она вцепилась в меня, как якорь. В вечности меня спросят; "Как
ты обошелся со своими дарованиями, что сделал для людей?" Поскольку я не
погиб на войне, меняю себя не на войну, а на нечто другое. Кто поможет мне в
этом, тот мой друг... Мне ничего не нужно. Ни денег, ни удовольствий, ни
общества друзей. Мне жизненно необходим покой. Я не преследую никакой
корыстной цели. Не нуждаюсь в одобрении. Я теперь в добром согласии с самим
собой. Книга выйдет в свет, когда я умру, потому что мне никогда не довести
ее до конца. У меня семьсот страниц. Если бы я просто разрабатывал эти семь
сотен страниц горной породы, как для простой статьи, мне и то понадобилось
бы десять лет, чтобы довести дело до завершения. Буду работать не мудря,
покуда хватит сил. Ничем другим на свете я заниматься не стану. Сам по себе
я не имею больше никакого значения и не представляю себе, в какие еще
раздоры меня можно втянуть. Я чувствую, что мне угрожают, что я уязвим что
время мое ограничено; я хочу завершить свое дерево. Гийоме погиб, я хочу
поскорей завершить свое дерево. Хочу поскорей стать чем-то иным, не тем, что
я сейчас. Я потерял интерес к самому себе. Мои зубы, печень и прочее -- все
это трухляво и само по себе не представляет никакой ценности. К тому
времени, когда придет пора умирать, я хочу превратиться в нечто иное. Быть
может, все это банально. Меня не уязвляет, что кому-нибудь это покажется
банальным. Быть может, я обольщаюсь насчет своей книги; быть может, это
будет всего лишь толстенный посредственный том, мне совершенно все равно -
ведь это лучшее из того, чем я могу стать. Я должен найти это лучшее.
Лучшее, чем умереть на войне.
...Будь смерть лучшим, на что я теперь способен, -- я готов умереть. Но
я ощущаю в себе призвание к тому, что кажется мне еще лучше... Теперь я на
всех смотрю с точки зрения своего труда и людей делю на тех, кто за меня и
против меня. Благодаря войне, а потом и благодаря Гийоме я понял, что рано
или поздно умру. Речь идет уже не об абстрактной поэтической смерти, которую
мы считаем сентиментальным приключением и призываем в несчастьях. Ничего
подобного. Я имею в виду не ту смерть, которую воображает себе
шестнадцатилетний юнец, "уставший от жизни". Нет, я говорю о смерти мужчины.
О смерти всерьез. О жизни, которая прожита...'
АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ

' Из письма г-же Н. Перевод Е. В. Баевской.


Предисловие к роману "Цитадель". Спасибо, Полина, за наводку!

[Лали]

...Ибо слишком часто я видел жалость, которая заблуждается. Но нас
поставили над людьми, мы не вправе тратить себя на то, чем можно пренебречь,
мы должны смотреть в глубь человеческого сердца. Я отказываю в сочувствии
ранам, выставленным напоказ, которые трогают сердобольных женщин, отказываю
умирающим и мертвым. И знаю почему.

Были времена в моей юности, когда я жалел гноящихся нищих. Я нанимал им
целителей, покупал притирания и мази. Караваны везли ко мне золотой бальзам
далекого острова для заживления язв. Но я увидел, мои нищие расковыривают
свои болячки, смачивают их навозной жижей, -- садовник так унавоживает
землю, выпрашивая у нее багряный цветок, -- и понял: смрад и зловоние --
сокровища попрошаек. Они гордились друг перед другом своими язвами,
бахвалились дневным подаянием, и тот, кому досталось больше других,
возвышался в собственных глазах как верховный жрец при самой прекрасной из
кумирен. Только из тщеславия приходили мои нищие к моему целителю,
предвкушая, как поразит его обилие их зловонных язв. Защищая место под
солнцем, они трясли изъязвленными обрубками, попечение о себе почитали
почестями, примочки -- поклонением. Но, выздоровев, ощущали себя ненужными,
не питая собой болезнь, -- бесполезными, и во что бы то ни стало стремились
вернуть себе свои язвы. И, вновь сочась гноем, самодовольные и никчемные,
выстраивались они с плошками вдоль караванных дорог, обирая путников во имя
своего зловонного бога.

Во времена моей юности я сочувствовал смертникам. Мне казалось,
осужденный мною на смерть в пустыне угасает, изнемогая от безнадежного
одиночества. Тогда я не знал, что в смертный час нет одиночества. Не знал и
о снисходительности умирающих. Хотя видел, как себялюбец или скупец, прежде
громко бранившийся из-за каждого гроша, собирает в последний час домочадцев
и с безразличием справедливости оделяет, как детей побрякушками, нажитым
добром. Видел, как трус, который прежде при малейшей опасности истошно звал
на помощь, получив смертельную рану, молчит, заботясь не о себе -- о
товарищах. Мы с восхищением говорим: "Какое самоотвержение!" Но в нем я
заметил и затаенное небреженье. Я понял, почему умирающий от жажды отдал
последний глоток соседу, а умирающий с голоду отказался от корки хлеба. Они
успели забыть, что значит жаждать, и в царственном забвении отстранили от
себя кость, в которую вгрызутся другие.

Я видел женщин, они плакали о погибших. Они плакали, потому что мы
слишком много врали. Ты же знаешь, как возвращаются с войны уцелевшие,
сколько они занимают места, как громко похваляются подвигами, какой ужасной
изображают смерть. Еще бы! Они тоже могли не вернуться. Но вернулись и
гибелью товарищей устрашают теперь всех вокруг. В юности и я любил окружать
себя ореолом сабельных ударов, от которых погибли мои друзья. Я приходил с
войны, потрясая безысходным отчаянием тех, кого разлучили с жизнью. Но
правду о себе смерть открывает только своим избранникам; рот их полон крови,
они зажимают распоротый живот и знают: умереть не страшно. Собственное тело
для них -- инструмент, он пришел в негодность, сломался, стал бесполезным,
и, значит, настало время его отбросить. Испорченный, ни на что не годный
инструмент. Когда телу хочется пить, умирающий видит: тело томится жаждой, и
рад избавиться от тела. Еда, одежда, удовольствия не нужны тому, для кого и
тело -- незначащая часть обширного имения, вроде осла на привязи во дворе.

А потом наступает агония: прилив, отлив -- волны памяти бередят
сознание, омывают пережитым, вздымаются, опадают, приносят и уносят камешки
воспоминаний, звучащие раковины голосов, дотянулись, раскачали сердце, и,
словно нити водорослей, ожили сердечные привязанности. Но равноденствие уже
приготовило последний отлив, пустеет сердце, и волна пережитого отходит к
Господу.

Все, кто живы, -- я знаю, -- боятся смерти. Они заранее напуганы
предстоящей встречей. И поверьте, ни разу не видел, чтобы умереть боялся
умирающий.

Так за что же мне жалеть их? О чем плакать у их изголовья? Мне известно
и преимущество мертвых. Как легка была кончина той пленницы. Ее смерть стала
для меня откровением в мои шестнадцать лет. Когда ее принесли, она уже
умирала, кашляла в платок и, как загнанная газель, прерывисто, часто дышала.
Но не смерть занимала ее, ей хотелось одного -- улыбнуться. Улыбка реяла
возле ее губ, как ветерок над водой, мановение мечты, белоснежная лебедь.
День ото дня улыбка становилась все явственней, все драгоценней, и все
труднее становилось удерживать ее, пока однажды лебедь не улетела в небо,
оставив след на воде -- розовую полоску губ.
АНТУАН ДЕ СЕНТ-ЭКЗЮПЕРИ, "Цитадель"

[Franc X]

Ibid

Один неглупый человек сказал, что авторитарные государства ведут себя так,
словно их жители - подростки. А тоталитарные
ведут себя так, словно их жители - дети.
Известно и то, что более развитым, более цивилизованным народам более
первобытные кажутся подростками или детьми.
"Большими детьми" называли африканцев и индейцев почти все европейские
переселенцы; кто с раздражением, кто с
умилением, но называли. Менее известно, что "большими детьми" считали окрестные
племена жители Древнего Египта еще во
II тысячелетии до Рождества Христова, а Овидий, сосланный на берега Черного
моря, писал о "взрослых детях" этих краев.
Русские часто, слишком часто оказывались в этой же малопочтенной компании.
Но позволю себе заметить, что немцы и
жители Западной Европы никогда не держали за великовозрастных детишек ни
поляков, ни западных русских - по крайней
мере, мне не известны такие примеры.
А ведь еще в XIX веке для Андрея Штольца от Обломова исходит очарование
большого подростка, этакого переростка-
резвунчика. Да что в XIX веке! На моих глазах одна британская дама восхищалась,
как хорошо, как интересно жить в России -
все такие спонтанные, эмоциональные!
У всех такая непосредственная реакция! Можно в гости среди ночи! Ну прямо
как в Африке!
Боюсь, что "подростковость" московитов - вовсе не следствие национального
характера, а прямое следствие давления
общины и государства. Община, корпорация не дают развиться личности.
Не сам человек определяет границы "хорошо" и "плохо" и живет, согласуясь с
ними, а община и государство. Потому
московит так легко "отпадает" от нравственности и закона и так же легко с ними
примиряется, путем чисто формальных
действий. Как разбойничек в народной легенде: "Смолоду было много бито-граблено.
Теперь пора душу спасать".

***

И в общине, и в государстве очень узок круг тех, кто может принимать
ответственные решения. Этих "единственных
взрослых" и называют "отцами родными", произнося без малейшего юмора формулу:
"Вы наш отец, мы Ваши дети" или
называя князя отцом народа.
Реально совершеннолетними в Московии считались разве что царь да патриарх.
Подданные, в том числе и высшие,
оставались "духовно младыми" и вполне серьезно именовали себя "худыми и
малоумными" холопями. Младшим считался
вообще всякий подчиненный по отношению к господину или к начальнику.
А "отцы" непосредственно вторгаются решительно во все сферы жизни "детей",
при необходимости наказывая их вполне
так, как неумные отцы - детей. "Взрослые" черты характера вовсе не нужны почти
никому; большинству людей и большую
часть жизни нужны как раз качества подростка: эмоциональная преданность своему
клану, храбрость, доходящая до
беспечности, умение не задумываться, не задавать вопросы, жить больше руками и
ногами, нежели головой.
Большинство населения Московии, вырастая, уже имея собственных детей и даже
внуков, остается большими детьми;
государство и общество такие черты только культивирует, и это проявляется во
множестве чисто бытовых деталей. В
спонтанности поведения людей, в принятии ими чисто эмоциональных решений. В
легкости, с которой они идут сами и
посылают на смерть. В неумении видеть причинно-следственные связи, в нелюбви ко
всему вообще сложному.
И даже в чисто бытовом аспекте.
Не только простолюдины проявляли удивительную спесь в сочетании с таким же
удивительным отсутствием чувства
собственного достоинства и элементарного самоуважения.
Бояре в Боярской думе вполне могли плеваться, пинаться, таскать друг друга
за бороды, то есть вести себя, как малые дети.
Драки бояр в думе - это не поединки по неким правилам, не "божий суд", а
примитивный мордобой, в котором "порвать пасть"
или "выткнуть моргалы" - вещь совершенно обычная. И это не вызывало осуждения.
Потребность в самоуважении в таком обществе не распространяется на
индивида. Сам себя московит, естественно, не
уважает (как прикажете уважать человека, который и в 50 лет "духовно млад"
настолько, что его можно публично высечь?).
Уважения он требует к той группе, к которой себя причисляет.
Подросток агрессивен и охотно дерется с другими только для того, чтобы
"знали наших" или чтобы "показать им, чтоб не
дразнились, а то они дразнятся". Подросток жесток, плохо понимая разницу между
игрой и реальностью. Подросток любит
объединяться с другими, чтобы быть сильнее других и чтобы было с кем
конкурировать, кто больше, сильнее и агрессивнее.
Подросток легко принимает самую примитивную иерархию и хочет только занять в ней
подобающее место.
Государство, запрещая "бесовские игрища" или вторгаясь в частную жизнь
людей, тоже обращается с ними, как с
подростками или даже как с детьми. И эксплуатирует особенности подросткового
возраста, давая взрослому младенцу то, чего
жаждет его душа: иерархию, "свой" клан, полную возможность самоутверждаться,
делая карьеру или побеждая кого-то. И
возможность обожать и ненавидеть одновременно коллективного жестокого "отца", на
месте которого каждый подросток легко
может себя представить.
Подросток легко доходит до крайностей во всем, а как раз умеренность,
самоограничение, дисциплина раздражают его и
кажутся предельно скучными. Он уже может освоить какие-то занятия взрослых,
особенно чисто технические, не требующие
особого ума и умения планировать (работать на станке, водить машину, стрелять),
но сам образ жизни взрослого ему
непонятен и скучен. Если бы он имел такие возможности, как папа и мама, он бы не
вылезал из ресторанов, все время куда-
нибудь ездил и купил бы большой черный пистолет! А глупые родители почти не
бывают в ресторанах, много работают и вечно
заняты какой-то скучищей...
Подросток еще не понимает, что сами-то возможности взрослых, вызывающие его
зависть, тесно связаны именно с этими
скучными занятиями и не существуют отдельно от них.
Так же и биологически взрослый московит любит бежать в "своей" группе,
вторгаться в Ливонию и Великое княжество
Литовское, показывая всем окружающим, что он и его стая большие, сильные и
страшные. Он может рубить саблей и стрелять
почти так же, как настоящие солдаты (чтобы совсем так же, надо учиться, а вот
этого он не умеет и не любит). Он наводит страх
на европейцев - на скучных взрослых! - и получает от этого такое же наслаждение,
какое получает в подворотне шайка
четырнадцатилетних хулиганов, при виде которых пожилая пара ускоряет шаги.
Но они не понимают, как выглядит их поведение со стороны, а если им это
показывают, способны только на совершенно
ребяческую обиду (или не переводят книги о себе, делая вид, что их вовсе не
поставили в угол). Так же точно они не понимают,
что богатство страны определяется вовсе не количеством награбленного золота, а
занятиями населения этой страны. И что
сколько бы сокровищ они не увезли из Ливонии в Москву, Москва останется
скоплением темных изб, окруженных грудами
навоза и человеческих фекалий, опасных для здоровья и вонючих, а в Риге и
Кракове "поганые немцы" и "чертовы ляхи" все
равно будут жить интереснее и богаче.
Московиты с огромным трудом способны понять (и то далеко не все), что если
они хотят быть богатыми, надо не
завоевывать чужие земли и не бежать за соболями и песцами в Сибирь, а работать
интенсивнее и лучше. Эта мысль им
неприятна и скучна, как двенадцатилетнему подростку; подросток ведь сто раз
предпочел бы не копить деньги в банке, а
получать богатство таким же увлекательным способом, как герои "Острова
сокровищ".

[Staloff]

Аркадий Бабченко Сон солдата

Снег шел всю ночь. Он шел мягкими крупными хлопьями, и солдаты, просыпаясь, не находили своих товарищей - они были засыпаны снегом...

Светает, и мы ждем, когда появится солнце, или, как мы его называем, "балдуха". Ночь кончается, и в руках появляется мелкая дрожь, а в груди холодок — спадает нервное напряжение, организм расслабляется. Самое страшное позади, ты пережил еще одну ночь, и у тебя впереди еще один день. Мы ненавидим и боимся ночь. Ночь - это холод. Климат в горах изменчив: днем было плюс 25, а ночью запросто может пойти снег, задуть ветер, температура упасть до минус 5. Мы снимаем бушлаты с раненых, которых увозят в тыл. Бушлаты промокают под снегом, и если выключиться на десять минут, прислонившись спиной к броне, обнаруживаешь, что ты примерз, примерзли даже волосы.

Ночь — это страх. С наступлением сумерек ты чувствуешь, как все внутри у тебя холодеет, становится твердым, собирается в комок и мобилизуется. Мозг твой начинает работать четче, глаза видят лучше, а слух становится острым, как у кошки. Напряжение очень велико - ты ждешь чего угодно, и ты готов ко всему. Потом страх уходит до утра куда-то вглубь, под желудок, и периодически дает о себе знать, ворочается там, но как-то вяло, устало.

Ночь — это одиночество. Ни огонька вокруг, ни звука, ни шевеления. Огромное, бездонное, черное небо над тобой, и по этому небу, ты знаешь, никогда не пролетит самолет с сияющими огоньками и пассажирами внутри. Никого рядом нет — ты один. И даже если вас сто человек, все равно ты один. Вы все — по одному. Жизни вокруг нет, ты одинок, ты сам себе жизнь и сам себе мир. Все внутри тебя.

И ты очень устал.

Но вот наконец появляется "балдуха", и ты расслабляешься. Мозг твой становится ватным, ты ни о чем не думаешь и ничего не хочешь — сидеть бы вот так и сидеть, тупо уставясь в одну точку.

Я сижу на станине АГСа, курю. Руки мелко дрожат, солнце уже припекает, спине тепло, сапоги оттаяли, и их даже, наверное, можно снять — только они, мокрые, стягиваются и примерзают к портянкам. Я радуюсь. Я радуюсь, что я дома, что всего этого уже нет, уже все кончилось, все позади. Что эта сопка... да откуда она взялась, эта сопка? Сон? Но ведь я там никогда не был, почему мне это снится? Или был? Не знаю. Я кожей ощущаю чистую простыню, негу одеяла, я знаю, что я дома, и мне радостно. Я улыбаюсь, подставляю лицо солнцу, щурюсь. Хорошо, что я дома. Непонятно только, почему у меня дома горы, и снег, и мокрые сапоги, но это уже не важно, и все это домашнее, не страшное.

Появляется Игорь. Он что-то мне говорит, я не слушаю, сижу на станине АГСа, курю, наслаждаюсь домом и радуюсь. Хорошо, что Игорь тоже дома. Странно только, что он у меня дома, у него же, наверное, есть свой дом, а он почему-то у меня, но это не важно. Пепел падает, попадает на затвор автомата, я его смахиваю рукавицей. Надо придумать, куда я теперь буду ставить автомат, ведь я же дома, а дом — это надолго, это не однодневная палатка, и надо придумать, куда ставить автомат.

Игорь все что-то говорит, я его не слушаю. Вдруг он замолкает, смотрит на меня как-то странно и произносит: "Пойдем". У меня внутри сразу становится пусто и холодно, появляется какая-то мысль, но я гоню ее от себя, не даю ей продуматься, потому что знаю, что это за мысль.

- Куда, Игорь?

- Пойдем, — и он показывает рукой мне за спину. Я не оборачиваюсь, я знаю, что у меня за спиной. Там — сопка, снег, на снегу распластана пехота, она лезет, карабкается вверх, в разрывы, откуда вылетают трассеры. Но пока еще — тишина. Мысль становится настойчивой, но я задавливаю ее и не оборачиваюсь. Остается слабая надежда, что я все-таки дома, только не надо оборачиваться.

- Нет, Игорь. Мы же дома, это все кончилось, ты что, забыл? Пойдем, я познакомлю тебя с Ольгой, с мамой, посидим, выпьем, поговорим. Мы же так об этом мечтали, помнишь?

Мысль прорывается, становится ясной и четкой. Я все понимаю. Я уже знаю, что он ответит, и мне страшно.

- Мне нельзя, я же мертвый.

И он опять показывает рукой мне за спину. Я оборачиваюсь и вижу сопку, снег, распластанную на снегу пехоту и оглушающий, бьющий по ушам треск боя. Игорь опять показывает рукой, и я вижу его, лежащего на снегу. Он далеко, но я вижу его так, будто он в двадцати метрах. Он лежит, закинув руку на глаза, как спят смертельно уставшие люди. В голове, над левой бровью, пролом, и замерзшая, смешанная со снегом кровь образовала наст на его лице.

- Пойдем, Аркаш. Ты не дома. Мы все там, ты же знаешь. Вон ты. — И он опять показывает рукой. И я вижу себя. Я лежу недалеко от Игоря, тоже мертвый, все вокруг залито кровью, моей кровью. А вокруг карабкается пехота и поскальзывается на моей крови.

Черт возьми, как жалко, я так хотел быть дома. Но надо туда, я - там, и меня убило. Я мертвый и не могу быть среди живых. Игорь идет туда, я иду вслед за ним. Мне хочется, чтобы он отпустил меня, но я не могу этого понять: как же так, я буду живой, а он там - мертвый. Но тут я вспоминаю: Ольга! Я останавливаюсь, Игорь останавливается тоже, смотрит на меня, лицо его осунулось, и я по глазам вижу: он знает, что я ему скажу.

— Я не могу, Игорь. Я не могу идти с тобой. У меня Ольга, я не могу ее оставить. Мне надо жить.

Лицо его становится серым, мертвым. Зубы оскаливаются, губы растягиваются в гримасе смерти. В голове появляется пролом, на бушлате - дырки от осколков, вокруг них набухает кровью, темнеет. Его уже нет рядом со мной — он лежит там, мертвый, на сопке. Лежит один - меня рядом нет. Я возвращаюсь в царство живых. Но я все время оборачиваюсь, смотрю на него, как он лежит там, на сопке...

...Я просыпаюсь. Простыня насквозь мокрая, пот холодный, и меня трясет, В душе пусто, я не испытываю ничего, абсолютно ничего. Потом возвращаются чувства, и я начинаю выть. Я закусываю зубами подушку и вою, вою долго. Потом это проходит, и я просто лежу, закусив подушку: я не могу по-другому, я держусь зубами за подушку и не могу разжать челюсти - мне страшно их разжать.

Я умереть хочу.

[Svetik]

Человек рождается на свет слепым и не прозревает до самой смерти. Но есть три Поводыря: Дух, Разум и Тело. Они будут дергать тебя за рукава, тянуть всяк в свою сторону. Ошибется тот, кто сочтет одного из Поводырей главным. Знай, когда и кого слушаться. Только это убережет тебя от заблуждений и не даст сбиться с Пути.
Б. Акунин "Долина Мечты"

[Лали]

Б. Акунин "Долина Мечты"

А что это за книга? Новая?

[Svetik]

А что это за книга? Новая?

Из сборника "Нефритовые четки".

[Sensei]

Человек идущий по напровлению к своей мечте обретает знание(Логос), обретая же знание он получает любовь , обретая же любовь он с еще большим рвением стремиться к своей мечте тем самым получает знание , а получая знание он получает любовь и еще и еще более сильнее стремиться к своей мечте и так до бесконечности.
Энжелес Эрриен . Путь четырех дорог.

[Вишеша]

Джебран Халиль Джебран
Пророк
..........

Тогда, просила Ал-Митра:
— Расскажи нам о любви-
И он поднял голову и посмотрел на людей, и молчание снизошло на них. И громким голосом он произнес:
— Когда любовь поманит вас — следуйте за ней.
Хотя пути ее тяжелы и круты.
И когда ее крылья обнимут вас — не сопротив¬ляйтесь ей.
Хотя меч, спрятанный в ее оперении, может пронзить вас.
И когда она говорит с вами — верьте ей.
Хотя ее голос может разрушить ваши мечты, как северный ветер превращает в пустыню сады.
Потому что хоть любовь и надевает корону на вашу голову, но она и распинает вас на кресте. Ведь она не только для вашего роста, но и для подрезания веток, чтобы придать форму вашему дереву.
Ведь она не только поднимается до самого высо¬кого в вас и ласкает нежные ветви, что дрожат на солнце, но и опускается до самых ваших корней и их сотрясает в объятиях с землей.
Как листья кукурузного початка обнимают початок — она прижимает вас к себе.
И как бьют початок, так и она бьет вас, делая свободным от одежд, оставляя лишь зерна.
И как зерна, она просеивает вас, освобождая от шелухи.
И как чистые зерна початка, она толчет вас до белой муки.
И как муку с водой она месит вас, превращая в мягкое тесто.
И тогда только ставит вас в свой священный огонь, чтобы вы могли стать священным хлебом на священном пиршестве Бога.
Все это сделает с вами любовь, чтобы вы могли узнать секреты своего сердца и в этом знании стать частицей самого сердца Господа.
Но, только испугавшись, вы будете искать лишь спокойствия любви и наслаждений любви.
Тогда лучше для вас сразу закрыть свою наготу и уйти с молотильного тока любви.
Уйти в мир безвременья, где вы будете смеяться, но не всем своим смехом, и плакать, но не всеми своими слезами.
Любовь не дает ничего, кроме самой себя, и не берет ничего, кроме самой себя.
Поэтому любовь не обладает ничем, но и ею нельзя обладать.
Ведь любви достаточно только любви.
Когда вы любите, вы не должны говорить "Бог находится в моем сердце", а скорее "я нахожусь в сердце Бога".
И не думайте, что вы можете направлять любовь в ее течении, потому что любовь, если она найдет вас достойным, сама направит вас.
У любви есть одно лишь намерение — осуществить себя.
Поэтому, если вы любите, пусть у вашей любви будет такое же намерение.
Растаять и стать как бегущий ручей, что поет свою мелодию ночи.
Познать боль чрезмерной нежности.
Быть раненым собственным пониманием любви.
И кровоточить охотно и с радостью.
Просыпаться на рассвете с окрыленным сердцем и благодарить за еще один день любви.
Отдыхать в полуденный час, размышляя о любовном восторге.
Возвращаться вечером домой с радостью.
И засыпать с молитвой за свою Возлюбленную в сердце и с песней благодарности на устах.
Тогда Ал-Митра заговорила снова:
— А что ты скажешь о браке, учитель?
И он ответил так:
— Вы были рождены вместе и вместе вы будете всегда.
Вы останетесь вместе, даже когда белые кры¬лья смерти разлучат ваши дни.
Да, вы будете вместе даже в молчаливой памяти Бога.
Но пусть будет свободное пространство в вашем единении.
И пусть ветры небес танцуют между вами.
Любите друг друга, но не делайте оков из любви.
Пусть это будет неспокойное море, колышущееся между берегами ваших душ.
Наполняйте чашу друг друга, но не пейте из одной чаши.
..............

[Михаил Шебунин]

Деррида Ж. О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Быть может, ты определишь место сюжета этой книги где-нибудь между почтами и аналитическим движением, принципом удовольствия и историей телекоммуникаций, почтовой открыткой и украденным письмом, одним словом, возможно, это и будет являться тем самым переносом от Сократа к Фрейду и далее. Подобная пародия на эпистолярную литературу и должна быть полна самых разнообразных вещей, это могут быть адреса, почтовые коды, зашифрованные послания, анонимные письма, — и все это принадлежит столь разнообразным манерам письма и жанрам. Мне хочется еще сказать о своих бесконечных злоупотреблениях датами, подписями, именами и ссылками, и даже самим языком.


Кто пишет? Кому? И чтобы отправить, адресовать, доставить что? По какому адресу? И без какого-либо желания вызвать удивление и тем самым привлечь внимание ореолом таинственности, я должен со всей честностью заявить в конце концов, что этого я не знаю. Более того, я бы не проявил и малейшего интереса к этой корреспонденции, к пробелам в ней, я имею в виду публикацию переписки, если бы у меня не было хоть какой-то уверенности на этот счет.
Так пусть же авторы и адресаты не всегда будут с необходимой очевидностью идентичны от послания к посланию, пусть авторы не обязательно совпадают с отправителями, а адресаты с получателями и даже с читателями (тобой, например) и так далее, вы сами испробуете и почувствуете это, иногда очень живо, и в то же время останетесь в замешательстве. Это именно то неприятное чувство, за которое я прошу прощения у каждого читателя и читательницы. По правде говоря, это не только неприятно, это неотвратимо связывает вас с трагедией. Это запрещает вам регулировать дистанции, устанавливать или разрывать их. Я в какой-то степени оказался в таком же положении, и в этом мое единственное оправдание.
Как бы вы ни были подкованы в вопросе обращения корреспонденции или движения психоанализа, во всем, что под этой маркой может оказаться ложным, вымышленным, псевдонимным, одноименным или безымянным, вам это не принесет желаемого успокоения, причем ничто не может быть ни в коей мере

[13]
сглажено, смягчено или прояснено только из-за того, что я безоговорочно беру на себя всю ответственность за эти послания, за все то, что сохранилось от них либо было утрачено, и, дабы помочь вам обрести душевное равновесие, я подписываю своим собственным именем Жак Деррида

[Polina]

Михаил Шебунин,

сорри , изменила Ваш цвет текста на более темный:
иначе очень сложно читать - по глазам "бьет"

[Alexey]

Альфред Шклярский "Томек ищет снежного человека"

Очень понравился этот момент в книге:

Боцман прервал размышления. Путешественники как раз увидели
стройную, остроконечную скалу у входа в овраг, в котором находилась
пещера с сокровищем. Смуга пришпорил коня; его примеру последовали
остальные всадники. Эхо в ущелье многократно усилило топот лошадиных
копыт.
Смуга резко осадил коня рядом с каменной скалой. Горящим взором
смотрел в узкий, мрачный проход в овраг, откуда выбивался вспененный
ручей. Волнение Смуги невольно передалось остальным путешественникам.
Они в молчании сошли с лошадей и пешком углубились в овраг. Шли,
непрерывно ускоряя шаг.
Моряк и Томек несколько опередили своих товарищей и первыми вошли в
мрачный овраг. Но, заглянув в глубину оврага, остановились, как
вкопанные. Через минуту все участники экспедиции, как пораженные
громом, заглядывали в овраг, доверху заваленный тысячами тонн камней.
Вместо каменной стены, в которой должна была находится замаскированная
водопадом пещера, овраг замыкался огромным каменным завалом. По
странному стечению обстоятельств, каменная стена завалилась и
совершенно засыпала пещеру вместе со спрятанным в ней золотом. Даже
ручей изменил свое направление. Теперь он мягким каскадом вытекал
из-под каменного выступа и пробил себе новое русло в стороне от
оврага, между камнями.
Долгое время никто не отважился прервать молчания. Друзья совершили
длительное и изнурительнее путешествие, рисковали своей жизнью только
затем, чтобы убедиться в исчезновении сокровища, погребенного под
обломками скалы. Что за страшная неудача!
Первым очнулся боцман. Уселся на камень, достал из кармана трубку,
набил ее табаком и закурил. Волнение уже исчезло с его лица. Он
спокойно выпускал изо рта клубы дыма и с интересом наблюдал за
товарищами. Вильмовский и Томек, после первых минут удивления, с
тревогой смотрели на Смугу. Что ни говори, а ведь это ему приходится
переносить самое тяжелое испытание. Они же не знали, какие надежды
рушились из-за потери спрятанного братом золота. Только Пандит
Давасарман и его верные солдаты сохраняли философское спокойствие
людей востока, верящих в предначертания судьбы.
Ужасная бледность медленно сходила с лица Смуги. Наконец он сел на
камень рядом с боцманом и тоже закурил трубку. Ян Смуга молча глядел
на каменную осыпь, под которой были погребены его призрачные надежды.
Выкурив трубку, он очистил ее от пепла, слегка ударяя о камень, после
чего совершенно спокойно обратился к товарищам:
- Надеюсь вы уже поняли, что произошло здесь в овраге? Как я вам
говорил, мой брат, желая изменить течение ручья, взорвал часть скалы.
По-видимому, это и было причиной постигшей нас неудачи. Выветрившаяся
скала получила значительные повреждения, и достаточно было небольшого
тектонического сдвига, чтобы она распалась, как карточный домик. Ну,
что ж, дорогой боцман, видно, вам не придется пока быть капитаном
собственной яхты...
- Невелика потеря. У меня ничего не было вчера и ничего нет
сегодня. Значит, я ничего не потерял, - беззаботно ответил боцман.
- Теперь мы можем сказать, что совершили сугубо научное
путешествие. Я истратил почти все золото, полученное в наследство от
моего несчастного брата. Нескольких самородков, оставшихся на дне
мешочка, еле-еле хватит нам на то, чтобы оплатить возвращение в
Европу.
- Лучше всего будет, если вы и остальное выбросите в пропасть, -
сказал боцман. - Слишком многим людям это золото принесло несчастье.
Ваш искалеченный брат умер, бедный Аббас, который сохранял для нас ваш
депозит, был убит, а его убийца и вор тоже понес жестокое наказание,
потом из-за этого золота нам пришлось убить разбойника Наиб Назара и
многих молодцов из его банды, а минуту тому назад чуть-чуть не
состоялась кровавая стычка с пастухами. Тьфу, мне легче дышится, когда
я знаю, что мы опять бедняки.
- Раз никто из нас не опечален потерей богатства, то давайте
займемся спасением вьюков с продовольствием, которые вместе с лошадью
лежат внизу среди камней, - сказал Смуга с улыбкой. - Ну, кто
добровольно спустится туда на веревке?
- Конечно, я, - вызвался Томек. - В этом деле у меня есть некоторый
опыт, полученный во время экспедиции.
- Прекрасно. А я буду держать тебя на веревке, - предложил моряк. -
Можешь не опасаться.
Пандит Давасарман с интересом слушал беседу белых сагибов. Он
смотрел на них с возрастающим удивлением. Ведь они отправились в
опасное путешествие для того, чтобы добыть золоте, а теперь радуются,
что остались такими же бедняками, как и раньше. Еще в овраге, где
находилась заваленная камнями пещера, Пандит Давасарман решил, что
после возвращения в Алвар он попросит сестру как-то одарить
разочарованных в своих надеждах друзей. Видимо, она охотно это
сделает, хотя бы для благородного Томека. Однако, теперь, когда он
убедился в их безразличии к богатству, Пандит Давасарман понял, что
такой дар мог бы их только обидеть.
Четверо белых друзей, не подозревая о чувствах, которые их поступки
возбудили у великодушного индийца, с охотой приступили к делу. При
этом они весело шутили, словно забыли о том, что им еще предстоит
тяжелое возвращение.

[практик]

Глава 5. Подведение первого итога

Прежде чем идти дальше, в максимально крупных штрихах подытожим все выше сказанное. Итак, человеческое общество. Оно состоит из субъектов, от природы имеющих самооценку, которая заставляет стремиться к максимальной свободе, и инстинкт самосохранения, который сдерживает это стремление. Все люди имеют тенденцию к максимальной самооценке, но не все ради этого способны преодолеть инстинкт самосохранения, войти в зону смертельного риска. Страх перед смертью и страданием усмиряет амбиции. Большинство признает себя не способными достичь идеала, и довольствуется вторым, третьим и так далее местом. Взаимоотношения людей в обществе строятся по принципу пирамиды. Человечество разбивается на группы-пирамиды. Верхние места занимают самые свободные, благородные и умные. Остальные занимают более низкие ступени. Возникает гармоничная структура, при которой "большие" заботятся о "меньших".
Заметим, что любой человеческой массе свойственно "вытягиваться" в пирамиду. Если поставить мысленный эксперимент, например, поселив тысячу случайно набранных людей на необитаемый остров, эта хаотичная масса в скором времени начнет "вытягиваться" в пирамиду, возможно, в две и более конкурирующие пирамиды. Равенство не свойственно человеческому обществу по природе. Члены общества равны только перед Богом и когда умирают. В реальных земных условиях равенство невозможно.
Княжеские амбиции и желание получить новый источник дохода становятся причиной войн между группами. Одни общества-пирамиды нападают на другие. Вечное состояние войны влечет за собой постоянное совершенствование оружия, что, в свою очередь, требует постоянного развития экономики. Это требует свободы предпринимательства, которое натыкается на препятствие в виде религии. Развитие экономики ограничивается. Прогресс в целом, и военный прогресс в частности, тормозится. Князья вынуждены делать упор не на качество оружия, а на качество воинов. В такой ситуации решающее значение играет доблесть. Техническое совершенство понимается как приложение к доблести.
Нельзя сказать, что прогресс совсем не идет. Он идет, но строго в рамках религии, культуры и традиции. Орудия труда и орудия войны совершенствуются, но очень медленно. Рамки, в которых они могут совершенствоваться, очень узкие. Образно говоря, топор и меч, например, могут быть только из камня или из бронзы. Никакие прагматичные соображения не отменяют этого правила. Изобретатель железного топора, согласно идее сдерживания, должен показательно уничтожаться как еретик и нарушитель устоев.
С точки зрения современного человека, воспринимающего действительность с сиюминутных позиций, такой подход кажется несусветной глупостью и мракобесием. Но если охватить масштаб мирового процесса в целом, если понять его причинно-следственную связь, остается подивиться колоссальной масштабности древних. То, что они сдерживали технический прогресс (а они его сдерживали), свидетельствует о понимании ситуации не на текущий момент, как сейчас понимают наши правители, а в объеме целого мира. Целого во времени и пространстве.
Зададимся вопросом, как древние могли прийти к мысли сдерживать прогресс? Благодаря каким знаниям Египет просуществовал больше, чем весь известный мир в совокупности? Как можно просчитать опасность прогресса, не имея перед глазами процессов, наблюдаемых сегодня, и возможности проследить историю их появления? Это просто чудо. Мы, находящиеся на последнем витке смертельного путешествия, воочию наблюдаем последствия прогресса. И потому можем сказать, что обладаем такими знаниями. Но древние...
Когда джин прогресса сидит в запечатанной бутылке, общество управляет ситуацией. Когда джина выпускают, ситуация управляет обществом. Но чтобы держать джина в бутылке, нужно нечеловечески много понимать. Или очень сильно верить в необходимость выполнять требования, смысл которых охватить умом невозможно. Сегодня люди как дети, верят в то, что можно потрогать. Или понюхать. Приближающийся конец света нельзя ни потрогать, ни понюхать. Базовых требований, соблюдением которых можно остановить процесс, тоже нельзя ни понюхать, ни потрогать. Находящееся в таком состоянии человечество

Метафизический взгляд на происходящее.

Суммируя сказанное, мы приходим к единственно возможному выводу: масштабные знания могут иметь только внеземной метафизический корень. Приобрести их логикой и опытом невозможно. Традиционно такой тип знаний называется религиозным опытом. Как только начинается утрата религии, общество возвращается к сиюминутно-ситуативному масштабу мышления. Носителей сакральных знаний вытесняют носители знаний ремесленных, и место священников занимают ученые

сайт X-LIBRI Книга-сенсация "Проект Россия - 2" , "Проект Россия".

Сообщение отредактировал практик - 23.3.2009, 10:55

[практик]

Здесь более понятно о чём речь в книге.

Прочитано: 66%

Глава 2. Возвращение на круги своя

Несколько веков назад технический прогресс разделил человечество на два потока, один из которых ориентировался на маммону, второй - на Бога. Сегодня они тяготеют к слиянию в один поток. Причина, разъединившая их, уходит. Современные страны доминировали над странами, сохраняющими традиции только за счет военного преимущества. На наших глазах исчезает жесткая зависимость военной мощи от экономики. Прогресс дал технологии, позволяющие иметь оружие предельной мощности за относительно малые деньги. Страны со слабой экономикой могут изготовить одну единицу бесконечно мощного оружия. Страны с сильной экономикой могут изготовить тысячу таких единиц. Если раньше пятикратное превосходство в традиционных видах вооружения гарантировало победу, то сегодня, в век новых технологий, даже тысячекратное превосходство не дает преимущества. Потому что тысяча бесконечностей равна одной бесконечности. Если завтра арабская страна получит ядерное оружие, США резко изменят к ней отношение. Даже если у этой страны будет вооружение в тысячу раз меньше.
В обозримом будущем военный паритет будет полностью восстановлен. Эффект военного преимущества, позволявший США строить свое благополучие на чужом неблагополучии, рухнет. В первую очередь это относится к наступательным видам оружия. Недалек тот день, когда "пояс шахида" станет ядерным. Это кошмарный сон Запада. Когда он станет явью - вопрос времени. Главное, что это неизбежно. Никакие усилия США не могут остановить расползание этого вида оружия по миру. Это первый шаг на пути к возрождению значения доблести, который однажды приведет к восстановлению естественной социальной иерархии. Снова "не хлебом одним будет жить человек" (Лк. 4:4). Фантастика, рисующая космические битвы между императорами, во многом предугадала будущее. А Запад может уйти. "Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся многоветвистому дереву; но он прошел, и вот нет его; ищу его и не нахожу" (Пс. 36:35-36).
Фактически Запад умер. Породив принципиально новый тип человека, понимающего свою жизнь как высшую ценность, тем самым он провел линию фронта. По одну сторону - люди, понимающие свою жизнь как временное состояние и осознающие, что провести ее нужно в соответствии с заповедями. На другой стороне люди, понимающие свою жизнь как уходящую ценность, благами которой нужно пользоваться по максимуму. Представители потребительской цивилизации, высшие интересы которых сводятся к гамбургерам и сексу, называют своих метафизических оппонентов, приоритеты которых выведены из религии, фанатиками. По мнению рядового западного обывателя, норма - это когда человек ориентируется не на заповеди Бога, а на карьеру и деньги. Кто ставит религию выше карьеры и гамбургеров, тот фанатик. Кто ставит выше карьеру и гамбургеры, тот нормальный. Разное понимание целей жизни неизбежно провоцирует конфликт на цивилизационном уровне. Планета стала слишком маленькой, чтобы развести эти противоречия географическими расстояниями.

У книги нет автора(авторов),вернее,инкогнито. Меня заинтересовала связь между пониманием ситуации со стороны автора и точкой зрения Б.Гиты и Ш.Прабхупады(как я её понял). Здесь изложен взгляд и анализ полтического,экономического,социального,духоного состояния мирового,в том числе и Российского сообществ.

нет убедительных доказательств, позволяющих утверждать, что Запад сам не является инструментом в руках более серьезных игроков. Под серьезностью следует понимать не фактическое состояние на данный момент, а способность оперировать крупным масштабом. Когда цели ограничены материальным уровнем, мышление в крупном масштабе исключается. Структура, цели которой - в рамках материи, не может быть серьезным игроком, потому что у нее масштаб ограничен материальным шагом. Стремительно меняющийся материальный мир демонстрирует сиюминутный масштаб, что делает его слепым орудием в руках более крупных сил. Очень похоже, что Запад есть инструмент в руках более глобальных сил, цели которых простираются за рамки видимого мира. Второй вариант - внутри Запада есть силы, манипулирующие Западом.

http://www.x-libri.ru/elib/none_000/index.htm